ГЛАВНОЕ
От скакунов тюркских богатырей к коню Одина
Нальчик
Тахир Кангаур
Версия генезиса эпических систем Скандинавии
Попытки так или иначе выявить реальные основания любых эпических преданий, как правило, наталкиваются на ощутимую оппозицию официальной «серьезной» науки, словно существует некое молчаливое соглашение, определяющее границы допустимого доверия свидетельствам наших предков – свидетельствам, лежащим, якобы, вне сферы научной состоятельности. Невзирая на огромное количество фактических аргументов достоверности эпической и мифологической информации, подтверждавшейся во многих случаях исследованиями дилетантов, отношение к сведениям, изначально дошедшим до нас в виде устных преданий, остается крайне негативным.
Не желая впадать в «антинаучную ересь», мы, тем не менее, хотим отметить, что, по всей видимости, настороженное отношение к свидетельствам древних истоком своим имеет не только реальное качество эпической информации, но и является своеобразным рудиментарным проявлением традиций мысли Средних Веков, когда, к примеру, базовые понятия о действительной истории человеческой цивилизации могли быть почерпнуты из текстов, допустим, «Шахнаме», но ввиду оппозиции «официальной» науки того времени, остались невостребованными.
Во многих случаях речь идет о фиксации направлений научного поиска в качестве генеральных и достаточных, что, не умаляя значения научных находок по этим линиям анализа, иногда полностью «закрывает» иные тематические пласты в определенных областях. В случаях, когда это касается исследований в фольклористике, результатом может быть появление информационных лакун как непосредственно в данной дисциплине, так и в сопряженных с нею.
В этом смысле опыт изучения эпоса народов Северной Европы, точнее – скандинавского эпоса – на наш взгляд, является ярким образцом именно фиксированного, узко локализованного в определенных этногенерационных рамках исследования. Во всяком случае, российские ученые, прямо или косвенно касавшиеся вопросов генезиса скандинавских эпических систем, равно как и скальдической поэзии, весьма подробно освещают моменты влияния на них индоевропейской традиции, и проблему видят лишь в выяснении характера этого влияния: «Выясняется, что отдельные нити, связывающие германскую и индоевропейскую поэтическую традиции.., в которых было бы так заманчиво видеть нити преемственности (выделено автором), с примечательным постоянством ведут к поэзии скальдов. «Реликты» оборачиваются… закономерным итогом развития на скандинавском Севере устной авторской поэзии – отдаленного… аналога авторской поэзии, процветавшей за тысячелетия до этого в Древней Индии и в Древней Греции».1 При этом генезис собственно эпических систем автоматически относится также исключительно к области действия индоевропейской традиции.
Крупнейшие российские авторитеты в сфере изучения эпоса народов Северной Европы М.И.Стеблин-Каменский и Е.М.Мелетинский напрочь отметают, либо обходят фигурой умолчания возможности иного воздействия в процессе становления скандинавского эпоса,2 их последователи также однозначно оценивают свидетельство Снорри Стурлусона об азиатском происхождении Одина: «…Выводить из мифа о происхождении поэзии… какие-либо заключения в плане теории индоевропейского поэтического языка было бы, по всей вероятности, так же рискованно, как и выводить асов из Азии (выделено автором), опираясь на популярную средневековую этимологию».3
Между тем даже беглый обзор эпоса и мифологии целого ряда тюркских народов выявляет ряд удивительных параллелей и аналогий в образном строе, сюжетных мотивах, реликтовых деталях, а иногда – языковых тождеств, само количество которых наводит на размышления.
К слову, центральный образ скандинавской мифологии – Один. Считая, что хейти Одина – лишь функциональные ситуативные определения, теряющие свою актуальность в процессе перехода из текста в текст, а первичное обозначение этого бога – именно «Один» (Вотан), мы приходим к выводу о невозможности четкой этимологизации его имени в среде европейских языков.
В то же время попытки выявления его аналогов в тюркских эпических системах очень быстро приводят нас к образу Одуна Дьылгы – главного божества якутских олонхо. Происхождение имени последнего также достаточно прозрачно – общетюркское Ödün – «время», «вечность».4
Наводят на размышления и буквальные совпадения космологических воззрений тюрков и древних скандинавов, зафиксированные в их эпических системах. Мифическое мироздание тех же якутов – три яруса, людьми («айыы-аймага») населен средний, причем заселение его происходило по воле богов и гораздо позже момента образования. Интересно, что, подобно Мидгарду, средний ярус якутской мифологии также отгорожен от остального мира стеной, хотя, как и у скандинавов, четкого определения вертикальной-горизонтальной структуризации мира эпос не дает.
В отличие от мирового ясеня скандинавов Иггдрасиля мировое дерево якутов Аал Кудук Маас растет на среднем ярусе. Но в целом тюркские народы знают ось мироздания, пронизывающую все миры. Это чаще всего – вечное дерево, но может быть и золотой стержень, может быть и цепь, скрепляющая различные слои вселенной. Простейшая реконструкция этого образа приводит нас опять-таки к дереву, верхушка которого совпадает с Полярной звездой (в тех случаях, когда в роли мировой оси выступает цепь, она просто свисает с Полярной звезды).
Однако трех- и более ярусное строение мира традиционно считается основным космологическим мотивом индоевропейской мифологической традиции, и в этой части, с определенной точки зрения, тюрко-скандинавские параллели интереса для нас не представляют.
Другое дело – присутствие в скандинавском эпосе целого ряда устойчивых сюжетообразующих формант, восточное происхождение которых сомнений не вызывает.5 Скандинавские тексты буквально пропитаны ими, но если, например, у тюрков мотив неуязвимости и богатырского многодневного сна всегда имеет дальнейшее сюжетное развитие (враги, будучи не в состоянии убить спящего героя, вынуждены просто заточить его в темницу, скинуть в яму и т.д.), то в текстах древних скандинавов подобные эпизоды являются изолированными, не имеющими сюжетного значения вставками – так, как это происходит в момент совместной ночевки Тора и Скюрмира.
Естественно, что нефункциональность отдельных эпических содержательных блоков в составе национальных текстов, при полной «задействованности» их в текстах другой этнической принадлежности может послужить основанием для выводов о характере генезиса эпоса, что, вероятно, не всегда представляется возможным с точки зрения научной идеологии в целом. К тому же, сопоставление элементов архитектоники любого эпического текста также оставляет место для разночтений в смысле первичности-вторичности их в той или иной этнокультурной среде.
Поэтому анализ макроструктур эпических систем, с нашей точки зрения, сам по себе не может служить доказательным основанием версий о моментах генезиса последних. В этом смысле наибольший интерес представляют языковые единицы.
В огромном количестве собственных имен действующих объектов скандинавского эпоса значительная часть, по нашему мнению, не имеет на сегодняшний день состоятельной этимологии. Некоторые из них, такие, как имена большинства карликов, попросту не этимологизируются, смысловая же расшифровка других, мягко говоря, неудовлетворительна.
В некоторых случаях трактовка имен либо наименований видится явной натяжкой, настолько противоречащей общему аксеологическому содержанию денотата, что никакой «примитивностью», «деэстетизированностью» первичных форм сознания объяснена быть не может – например, «Фенсалир»(двор Фригг)-«болотные палаты», или «Сюр»(одно из имен Фреии)-«Свинья».
Для человека, в достаточной мере знакомого с эпосом восточных народов, а следовательно – с именами и кличками фольклорных скакунов – весьма неубедительными кажутся и традиционные толкования имен коней асов. Опыт анализа эпических систем тюркских народов говорит о том, что номинация подобных объектов всегда отмечена своеобразным эстетическим утилитаризмом, когда кличка лошади в обязательном порядке определяет или внешний вид (чаще всего – масть) скакуна, или его, так сказать, «рабочее» качество. Исключения крайне редки, и анализ их позволяет сделать вывод о заимствовании клички. У народов, чья культура была неразрывно связана с коневодством, заимствования были вообще крайне редки, и, как правило, локализованы в географических областях межъязыковых контактов, причем контактов, распределенных на значительных временных пространствах.
К слову, тюркская часть общего для Северного Кавказа эпоса «Нарты» знает всего двух лошадей с такими именами. Это скакуны Сосурука – Дульдур и Карашауая – Гемуда. Последнее имеет адыгскую аналогию – «джемуда» (гнедой), «Дульдур» же – мул мусульманского (шиитского) пророка Али.
Зоны межъязыковых контактов, подобные Северному Кавказу отмечены и странным присутствием в эпических текстах животных с ярко выраженными физическими «недостатками», осмысляемых в эпосе как признак особых возможностей и могущества. Так, упомянутый Гемуда в ряде текстов проходит как хромой скакун, или притворяющийся таковым. Однако мотив перевоплощения из хромающей клячи в богатырского скакуна недвусмысленно вторичен и возникает как позднейшая трансформация его главного отличия – трехногости.
Трехногие скакуны есть и в адыгских сказаниях о нартах, и в осетинских вариантах «Нартиады». Как правило, это лошади, отличающиеся особой резвостью, иногда – способностью к полетам.
В попытках найти то или иное объяснение этому стереотипному образу, мы предположили, что в данных случаях речь может идти об ошибочном восприятии лексической единицы, данной в среде родственного, но не вполне понятного языка (именно родственного – так как только в этом случае возможна волюнтаристская трансляция текста). Необходимо отметить, что гомогенные тюркские языковые наложения подобного типа на Северном Кавказе видятся проблематичными в силу высокой степени близости тех тюркских языков, которые были зафиксированы в этом регионе в разное время. Однако в карачаево-балкарском фольклоре имеются элементы, абсолютно несвойственные тюркским языкам народов Северного Кавказа и указывающие на существовавшие некогда контакты с более архаичными тюркскими лингвистическими пластами. В частности, имя одного из центральных персонажей карачаево-балкарского эпоса «Алауган» содержит определение родовой принадлежности героя «-уган», недвусмысленно восходящее к архаичной форме «-оглан» («-углан») – дословно – «сын». К сказанному присовокупим, что существующие ныне версии становления и развития тюркских языков региона делают маловероятной возможность проникновения формы «-оглан» в эпос Северного Кавказа.